С другой стороны, показательно, как развивалась российская МРТ - отрасль. В 2003 году мы открыли первый частный МРТ-центр в России, и в 2004 году, вместе с Сергеем Березиным, поехали на Radiology Society North America – крупнейшую выставку-конгресс в области радиологической медицины. И тогда на RSNA было всего несколько человек из России. А сейчас, выезжая на такие выставки, мы видим там множество российских радиологов, которые по своему профессиональному уровню ничем не уступают западным коллегам. Последние восемь лет мы участвуем в различных международных конгрессах по лучевой терапии и ядерной медицине – там пока крайне мало россиян. Однако через несколько лет, если будем упорно работать, мы и в этой области станем не хуже западных медиков - тогда, наверное, сможем осуществлять собственные технологические прорывы, а не только осваивать технологии, разработанные за рубежом.
Очень хочется, чтобы в России были собственные прорывы! На отдельных участках они происходят уже сейчас, но эти участки очень узки. Приведу пример: поддержка правительств Петербурга и Ленинградской области позволила ЛДЦ МИБС, совместно с коллегами-офтальмологами, разработать методику лечения меланомы сетчатки. Эта методика эффективнее, чем ее аналоги, применяемые европейскими клиниками: у нас доля положительных результатов приближается к 90%. Более того, если раньше таким больным удаляли глаз, то наша методика позволяет сохранить и глаз, и само зрение. Петербург и Ленинградская область выделили квоты на лечение таких больных, что позволило нам достаточно быстро подтвердить эффективность методики. Если бы мы работали только с теми, кто способен заплатить собственные деньги, то гораздо позже смогли бы добиться сегодняшних высоких результатов. Эта патология встречается нечасто – в год у нас порядка 30 пациентов с меланомой сетчатки из Санкт-Петербурга, и еще 10 –12 из Ленинградской области. Как я и говорил, мы достигли прорыва в очень узкой нише, но важно ли, что он достигнут? Я думаю, что очень важно.
Я также считаю невероятно важным, чтобы в российской онкологии присутствовал частный бизнес. Частные компании мобильны, более склонны к инновациям, чем большие государственные институты, которые сильны по-другому. Частный и государственный сегменты, работая в одном поле, прекрасно дополнят друг друга. Хотя фундаментальная наука не является задачей частного бизнеса, он нередко ей занимается. В США есть частная клиника, в которой работают несколько нобелевских лауреатов. И я бы очень хотел, чтобы в нашей компании был нобелевский лауреат. Этого невозможно достичь через несколько лет, но через 30-40 лет такой результат возможен; мы будем к нему стремиться.
Полагаю, что российская онкология имеет и экспортный потенциал. Это, конечно, очень непростая история: чтобы к нам приезжали, мы должны лечить либо лучше, чем другие, либо так же, но дешевле. Из стран СНГ и Прибалтики у нас уже есть поток пациентов - порядка 15% в общем объеме принимаемых больных. Но если мы говорим о странах с серьезным уровнем медицины – о Германии Израиле, Великобритании и пр. – то в нашем радиохирургическом центре лишь доли процентов пациентов оттуда. Однако очень важно, что они появляются: это значит, что иногда мы можем предложить больному что-то, чего он не получит на Западе. Я думаю, во всех передовых российских онкологических центрах встречаются единичные пациенты из Западной Европы. В целом же конкурировать с европейской медициной россиянам пока крайне трудно.
Нужно ли ставить такую задачу? Это каждый представитель рынка медицинских услуг сам решает. Мы – ставим. В Центре протонной терапии, который наша компан6ия сейчас строит, мы хотели бы иметь порядка 30% иностранных пациентов. Это огромная цифра, учитывая, что надо «вырасти» с уровня сегодняшних долей процента. Хотят ли развивать экспорт коллеги в государственных онкологических центрах? Не знаю, могут быть разные стратегии. В конце концов, у нас огромная страна, где очень многие люди болеют.